Неточные совпадения
Кити стояла с засученными рукавами у ванны над полоскавшимся в ней ребенком и, заслышав шаги мужа, повернув к нему лицо, улыбкой
звала его к себе. Одною рукою она поддерживала под голову плавающего
на спине и корячившего ножонки пухлого ребенка,
другою она, равномерно напрягая мускул, выжимала
на него губку.
Сережа, и прежде робкий в отношении к отцу, теперь, после того как Алексей Александрович стал его
звать молодым человеком и как ему зашла в голову загадка о том,
друг или враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы прося защиты, оглянулся
на мать. С одною матерью ему было хорошо. Алексей Александрович между тем, заговорив с гувернанткой, держал сына за плечо, и Сереже было так мучительно неловко, что Анна видела, что он собирается плакать.
Они были
на другом конце леса, под старою липой, и
звали его. Две фигуры в темных платьях (они прежде были в светлых) нагнувшись стояли над чем-то. Это были Кити и няня. Дождь уже переставал, и начинало светлеть, когда Левин подбежал к ним. У няни низ платья был сух, но
на Кити платье промокло насквозь и всю облепило ее. Хотя дождя уже не было, они всё еще стояли в том же положении, в которое они стали, когда разразилась гроза. Обе стояли, нагнувшись над тележкой с зеленым зонтиком.
На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский — Стива, как его
звали в свете, — в обычайный час, то есть в 8 часов утра, проснулся не в спальне жены, а в своем кабинете,
на сафьянном диване. Он повернул свое полное, выхоленное тело
на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть надолго, с
другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел
на диван и открыл глаза.
—
На другую сторону, — сказала она мужу, — он спит всегда
на той. Переложи его, неприятно
звать слуг. Я не могу. А вы не можете? — обратилась она к Марье Николаевне.
У подошвы скалы в кустах были привязаны три лошади; мы своих привязали тут же, а сами по узкой тропинке взобрались
на площадку, где ожидал нас Грушницкий с драгунским капитаном и
другим своим секундантом, которого
звали Иваном Игнатьевичем; фамилии его я никогда не слыхал.
На дороге ли ты отдал душу Богу, или уходили тебя твои же приятели за какую-нибудь толстую и краснощекую солдатку, или пригляделись лесному бродяге ременные твои рукавицы и тройка приземистых, но крепких коньков, или, может, и сам, лежа
на полатях, думал, думал, да ни с того ни с
другого заворотил в кабак, а потом прямо в прорубь, и поминай как
звали.
Вот время: добрые ленивцы,
Эпикурейцы-мудрецы,
Вы, равнодушные счастливцы,
Вы, школы Левшина птенцы,
Вы, деревенские Приамы,
И вы, чувствительные дамы,
Весна в деревню вас
зовет,
Пора тепла, цветов, работ,
Пора гуляний вдохновенных
И соблазнительных ночей.
В поля,
друзья! скорей, скорей,
В каретах, тяжко нагруженных,
На долгих иль
на почтовых
Тянитесь из застав градских.
На миг умолкли разговоры;
Уста жуют. Со всех сторон
Гремят тарелки и приборы,
Да рюмок раздается звон.
Но вскоре гости понемногу
Подъемлют общую тревогу.
Никто не слушает, кричат,
Смеются, спорят и пищат.
Вдруг двери настежь. Ленский входит,
И с ним Онегин. «Ах, творец! —
Кричит хозяйка: — наконец!»
Теснятся гости, всяк отводит
Приборы, стулья поскорей;
Зовут, сажают двух
друзей.
То был приятный, благородный,
Короткий вызов, иль картель:
Учтиво, с ясностью холодной
Звал друга Ленский
на дуэль.
Онегин с первого движенья,
К послу такого порученья
Оборотясь, без лишних слов
Сказал, что он всегда готов.
Зарецкий встал без объяснений;
Остаться доле не хотел,
Имея дома много дел,
И тотчас вышел; но Евгений
Наедине с своей душой
Был недоволен сам собой.
Встает заря во мгле холодной;
На нивах шум работ умолк;
С своей волчихою голодной
Выходит
на дорогу волк;
Его почуя, конь дорожный
Храпит — и путник осторожный
Несется в гору во весь дух;
На утренней заре пастух
Не гонит уж коров из хлева,
И в час полуденный в кружок
Их не
зовет его рожок;
В избушке распевая, дева
Прядет, и, зимних
друг ночей,
Трещит лучинка перед ней.
Голос его был строг и не имел уже того выражения доброты, которое тронуло меня до слез. В классной Карл Иваныч был совсем
другой человек: он был наставник. Я живо оделся, умылся и, еще с щеткой в руке, приглаживая мокрые волосы, явился
на его
зов.
— Мы ошвартовались у дамбы, — сказал он. — Пантен послал узнать, что вы хотите. Он занят:
на него напали там какие-то люди с трубами, барабанами и
другими скрипками. Вы
звали их
на «Секрет»? Пантен просит вас прийти, говорит, у него туман в голове.
Видел ли он, как валится за борт человек, приказывал ли повернуть
на другой галс или, заглушая ветер,
звал боцмана?
И, однако ж, одеваясь, он осмотрел свой костюм тщательнее обыкновенного.
Другого платья у него не было, а если б и было, он, быть может, и не надел бы его, — «так, нарочно бы не надел». Но во всяком случае циником и грязною неряхой нельзя оставаться: он не имеет права оскорблять чувства
других, тем более что те,
другие, сами в нем нуждаются и сами
зовут к себе. Платье свое он тщательно отчистил щеткой. Белье же было
на нем всегда сносное;
на этот счет он был особенно чистоплотен.
Вот вздумалось Котлу по свету прокатиться,
И
друга он с собой
зовёт;
Горшок наш от Котла никак не отстаёт
И вместе
на одну телегу с ним садится.
Вот шмель жужжит около цветка и вползает в его чашечку; вот мухи кучей лепятся около выступившей капли сока
на трещине липы; вот птица где-то в чаще давно все повторяет один и тот же звук, может быть,
зовет другую.
Фамилию его называли тоже различно: одни говорили, что он Иванов,
другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его в первый раз, скажут имя его — тот забудет сейчас, и лицо забудет; что он скажет — не заметит. Присутствие его ничего не придаст обществу, так же как отсутствие ничего не отнимет от него. Остроумия, оригинальности и
других особенностей, как особых примет
на теле, в его уме нет.
Заболеет ли кто-нибудь из людей — Татьяна Марковна вставала даже ночью, посылала ему спирту, мази, но отсылала
на другой день в больницу, а больше к Меланхолихе, доктора же не
звала. Между тем чуть у которой-нибудь внучки язычок зачешется или брюшко немного вспучит, Кирюшка или Влас скакали, болтая локтями и ногами
на неоседланной лошади, в город, за доктором.
«Меланхолихой»
звали какую-то бабу в городской слободе, которая простыми средствами лечила «людей» и снимала недуги как рукой. Бывало, после ее леченья, иного скоробит
на весь век в три погибели, или
другой перестанет говорить своим голосом, а только кряхтит потом всю жизнь; кто-нибудь воротится от нее без глаз или без челюсти — а все же боль проходила, и мужик или баба работали опять.
Рядом с красотой — видел ваши заблуждения, страсти, падения, падал сам, увлекаясь вами, и вставал опять и все
звал вас,
на высокую гору, искушая — не дьявольской заманкой, не царством суеты,
звал именем
другой силы
на путь совершенствования самих себя, а с собой и нас: детей, отцов, братьев, мужей и…
друзей ваших!
Кузина твоя увлеклась по-своему, не покидая гостиной, а граф Милари добивался свести это
на большую дорогу — и говорят (это папа разболтал), что между ними бывали живые споры, что он брал ее за руку, а она не отнимала, у ней даже глаза туманились слезой, когда он, недовольный прогулками верхом у кареты и приемом при тетках, настаивал
на большей свободе, —
звал в парк вдвоем, являлся в
другие часы, когда тетки спали или бывали в церкви, и, не успевая, не показывал глаз по неделе.
Да нет, куда мне! — прибавлял он, отрезвляясь, — профессор обязан
другими должностями, он в советах, его
зовут на экзамены…
Он добился, что она стала
звать его братом, а не кузеном, но
на ты не переходила, говоря, что ты, само по себе, без всяких прав, уполномочивает
на многое, чего той или
другой стороне иногда не хочется, порождает короткость, даже иногда стесняет ненужной, и часто не разделенной
другой стороной, дружбой.
— Чем это — позвольте спросить? Варить суп, ходить
друг за
другом, сидеть с глазу
на глаз, притворяться, вянуть
на «правилах», да
на «долге» около какой-нибудь тщедушной слабонервной подруги или разбитого параличом старика, когда силы у одного еще крепки, жизнь
зовет, тянет дальше!.. Так, что ли?
Я никого не застал в отели: одни уехали
на рейд,
другие на вечер,
на который Кармена нас
звал с утра, третьи залегли спать.
В пользу же в частности женитьбы именно
на Мисси (Корчагину
звали Мария и, как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых, то, что она была породиста и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он не знал
другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще то, что она выше всех
других людей ценила его, стало быть, по его понятиям, понимала его.
— Из города эти, двое господ… Из Черней возвращались, да и остались. Один-то, молодой, надоть быть родственник господину Миусову, вот только как
звать забыл… а
другого, надо полагать, вы тоже знаете: помещик Максимов,
на богомолье, говорит, заехал в монастырь ваш там, да вот с родственником этим молодым господина Миусова и ездит…
Утром 25 сентября мы распрощались с Такемой и пошли далее
на север. Я
звал Чан Лина с собой, но он отказался. Приближалось время соболевания; ему надо было приготовить сетку, инструменты и вообще собраться
на охоту
на всю зиму. Я подарил ему маленькую берданку, и мы расстались
друзьями [В 1925 году Чан Лин трагически погиб там же,
на реке Такеме, в местности Илимо.].
— Что Поляков? Потужил, потужил — да и женился
на другой,
на девушке из Глинного. Знаете Глинное? От нас недалече. Аграфеной ее
звали. Очень он меня любил, да ведь человек молодой — не оставаться же ему холостым. И какая уж я ему могла быть подруга? А жену он нашел себе хорошую, добрую, и детки у них есть. Он тут у соседа в приказчиках живет: матушка ваша по пачпорту его отпустила, и очень ему, слава Богу, хорошо.
— Оригинал, оригинал! — подхватил он, с укоризной качая головой… —
Зовут меня оригиналом…
На деле-то оказывается, что нет
на свете человека менее оригинального, чем ваш покорнейший слуга. Я, должно быть, и родился-то в подражание
другому… Ей-богу! Живу я тоже словно в подражание разным мною изученным сочинителям, в поте лица живу; и учился-то я, и влюбился, и женился, наконец, словно не по собственной охоте, словно исполняя какой-то не то долг, не то урок, — кто его разберет!
Марья Алексевна хотела сделать большой вечер в день рождения Верочки, а Верочка упрашивала, чтобы не
звали никаких гостей; одной хотелось устроить выставку жениха,
другой выставка была тяжела. Поладили
на том, чтоб сделать самый маленький вечер, пригласить лишь несколько человек близких знакомых. Позвали сослуживцев (конечно, постарше чинами и повыше должностями) Павла Константиныча, двух приятельниц Марьи Алексевны, трех девушек, которые были короче
других с Верочкой.
«16 августа», то есть,
на другой день после прогулки
на острова, ведь она была именно 15–го, думает Вера Павловна: «миленький все время гулянья говорил с этим Рахметовым, или, как они в шутку
зовут его, ригористом, и с
другими его товарищами.
И когда она просыпается поздно поутру, уж вместо всех прежних слов все только борются два слова с одним словом: «не увижусь» — «увижусь» — и так идет все утро; забыто все, забыто все в этой борьбе, и то слово, которое побольше, все хочет удержать при себе маленькое слово, так и хватается за него, так и держит его: «не увижусь»; а маленькое слово все отбегает и пропадает, все отбегает и пропадает: «увижусь»; забыто все, забыто все, в усилиях большего слова удержать при себе маленькое, да, и оно удерживает его, и
зовет на помощь себе
другое маленькое слово, чтобы некуда было отбежать этому прежнему маленькому слову: «нет, не увижусь»… «нет, не увижусь», — да, теперь два слова крепко держат между собою изменчивое самое маленькое слово, некуда уйти ему от них, сжали они его между собою: «нет, не увижусь» — «нет, не увижусь»…
— Не знаю, — отвечал Бурмин, — не знаю, как
зовут деревню, где я венчался; не помню, с которой станции поехал. В то время я так мало полагал важности в преступной моей проказе, что, отъехав от церкви, заснул, и проснулся
на другой день поутру,
на третьей уже станции. Слуга, бывший тогда со мною, умер в походе, так что я не имею и надежды отыскать ту, над которой подшутил я так жестоко и которая теперь так жестоко отомщена.
Мы Европу все еще знаем задним числом; нам всем мерещатся те времена, когда Вольтер царил над парижскими салонами и
на споры Дидро
звали, как
на стерлядь; когда приезд Давида Юма в Париж сделал эпоху, и все контессы, виконтессы ухаживали за ним, кокетничали с ним до того, что
другой баловень, Гримм, надулся и нашел это вовсе не уместным.
Другой раз, у них же, он приехал
на званый вечер; все были во фраках, и дамы одеты. Галахова не
звали, или он забыл, но он явился в пальто; [сюртуке (от фр. paletot).] посидел, взял свечу, закурил сигару, говорил, никак не замечая ни гостей, ни костюмов. Часа через два он меня спросил...
Мортье вспомнил, что он знал моего отца в Париже, и доложил Наполеону; Наполеон велел
на другое утро представить его себе. В синем поношенном полуфраке с бронзовыми пуговицами, назначенном для охоты, без парика, в сапогах, несколько дней не чищенных, в черном белье и с небритой бородой, мой отец — поклонник приличий и строжайшего этикета — явился в тронную залу Кремлевского дворца по
зову императора французов.
Сенатор и Д. П. Голохвастов явились
на другой день вечером, по
зову.
Помню еще, что сын владельца музея В. М. Зайцевский, актер и рассказчик, имевший в свое время успех
на сцене, кажется, существовал только актерским некрупным заработком, умер в начале этого столетия. Его знали под
другой, сценической фамилией, а
друзья, которым он в случае нужды помогал щедрой рукой,
звали его просто — Вася Днепров.
Другую половину
звали «Треисподняя», и в нее имели доступ только известные буфетчику и вышибалам, так сказать, заслуженные «болдохи»,
на манер того, как вельможи, «имеющие приезд ко двору».
— А! Это
другое дело. Значит, вы не знаете, что Безак схватил Савицкого за ухо и швырнул в каталажку… Идите домой и
зовите товарищей
на улицу.
Меня не пускали гулять
на улицу, потому что она слишком возбуждала меня, я точно хмелел от ее впечатлений и почти всегда становился виновником скандалов и буйств. Товарищей у меня не заводилось, соседские ребятишки относились ко мне враждебно; мне не нравилось, что они
зовут меня Кашириным, а они, замечая это, тем упорнее кричали
друг другу...
Когда перепелки разберутся по гнездам и сядут
на яйца, перепела напрасно ищут и
зовут своих временных подруг, озабоченных уже
Другим делом: горячность самцов доходит до опьянения, до безумия.
— И вы совершенно, совершенно попали
на мою идею, молодой
друг мой, — воскликнул генерал восторженно, — я вас не за этою мелочью
звал! — продолжал он, подхватывая, впрочем, деньги и отправляя их в карман, — я именно
звал вас, чтобы пригласить в товарищи
на поход к Настасье Филипповне или, лучше сказать,
на поход
на Настасью Филипповну!
С подругами изгнания с первой встречи стала
на самую короткую ногу и тотчас разменялись прозвищами. Нарышкину назвали Lischen, Трубецкую — Каташей, Фонвизину — Визинькой, а ее
звали Мурашкою. Эти мелочи в сущности ничего не значат, но определяют близость и некоторым образом обрисовывают взаимные непринужденные сношения между ними, где была полная доверенность
друг к
другу.
— Нюра! Нюрочка! Шаша! — позвал Пармен Семенович, подойдя к двери, и
на этот
зов предстали две весьма миловидные девушки, одна
на вид весьма скромная, а
другая с смелыми, лукавыми глазками, напоминающими глаза отца, но обе во вкусе так называемого «размое-мое».
Ефрем, или Евсеич, как я его
звал, держа меня крепко за руку, вошел со мною
на плот и сказал одному башкирцу: «Айда знако́м, гуляй
на другой сторона».
Являлись и еще люди из города, чаще
других — высокая стройная барышня с огромными глазами
на худом, бледном лице. Ее
звали Сашенька. В ее походке и движениях было что-то мужское, она сердито хмурила густые темные брови, а когда говорила — тонкие ноздри ее прямого носа вздрагивали.
Он умер утром, в те минуты, когда гудок
звал на работу. В гробу лежал с открытым ртом, но брови у него были сердито нахмурены. Хоронили его жена, сын, собака, старый пьяница и вор Данила Весовщиков, прогнанный с фабрики, и несколько слободских нищих. Жена плакала тихо и немного, Павел — не плакал. Слобожане, встречая
на улице гроб, останавливались и, крестясь, говорили
друг другу...